ОДИНОКОЕ МОЕ СЧАСТЬЕ.

1.

Через пять дней моя батарея была выведена из боев с задачей расстрелять гранатами несколько возмутившихся в нашем тылу аджарских селений.
Я только что был представлен к ордену Святого Георгия и. разумеется, нашел приказ не подлежащим исполнению. Избегая огласки и суда, начальство перевело меня в бригаду пограничной стражи, в при-бывшую с туркестанскими частями отдельную казачью полусотню бутаковцев, каковой определили участок границы по речке Олту.
Военной службе и именно артиллерии я намерился посвятить себя с детства, едва стал формироваться и едва прочитал книжку про Наполеона, начавшего свою карьеру артиллеристом. Отсутствие титулов и достаточных средств у отца не давали мне возможности на жизнь в столицах, но это роднило меня с Наполеоном и предоставляло мне право на соревнование с ним, которое я, разумеется, безнадежно проиграл в первых же шагах. Уже в пятнадцать лет я пережил своеобразное потрясение, увидев, как безжалостно углубилась пропасть между мною и обожаемым моим кумиром. В то время как он в пят-надцать лет перешел из Бриеннского военного училища в Парижскую военную школу, откуда уже выпускались офицеры в армию, я даже близко не видел дверей ни одного из военных учебных заведений и принужден был ходить в свою постылую гимназию, терпеливо наблюдая, как битюковатые или, наоборот, выросшие за лето выше преподавателей мои одноклассники все еще изволят шалить, все еще изволят придумывать глупые и для меня уже несносные детские каверзы. В то время как обожаемый мой кумир у лучших ученых мужей Франции постигал тактику, баллистику, математику, астрономию и другие нужные артиллеристу науки, я уныло долбил давно освоенные дроби, химические формулы, катехизические догмы, греческие и латинские языковые конструкции со всею их совершенною ненужностью. Только представить себе кому это нужно, и было ли действительно у древних греков свойство говорить именно так, как подавал нам в гимназии, например, вот это удвоение при спряжении глагола в прошедшем времени. Для того чтобы, например, слово "вязать" преобразить в слово "вязал", греку было нужно прежде всего взять и поставить его в первое лицо, то есть мысленно сказать себе "вяжу", что по-гречески будет "люко". Далее взять приставку "э". Потом начальный "л" удвоить" но не так, как нам вздумается, а так ловко, чтобы сие удвоение оказалось впереди начального "л", но позади приставки "э" и при этом разделилось бы с начальным "л" посредством гласной "е", в связи с чем терпеливый и внимательный древний грек мог получить конструкцию "элелюко". Однако он не должен был этим обольститься, но, ободренный, не пропавшими е трудами, ничуть не теряя темпов, должен был смело идти вперед, то есть отбрасывать окончание первого лица "о", присовокупляя к оставшемуся "элелюк" окончание, прошедшего времени "эйн". Совершив такого рода предприятие, древний грек со всего радостью мог воскликнуть: "Элелюкейн!" что и будет соответствовать нашему слову "вязал". Этакие математические экзерцицы меня всегда умиляли, и я не раз пытался представить себе то, как, например, царь Леонид посредством этих ребусов командует своими доблестными спартанцами. Но шутки шутками, а именно с этим примером я однажды насмелился пойти к отцу, пойти не столько с мыслью узнать, подлинно ли так говорили греки, сколько с мечтой, что после такого моего вопроса разговор сам собой повернется к военной службе.
Мне было именно пятнадцать лет, и, кажется, я бы мог говорить с отцом об этаком деле открыто. Но отец был строг и стар, я его стеснялся, если не сказать большего, потому и поступил столько странным для юноши образом. Я подошел к нему с греческой грамматикой, а в мыслях молил, чтобы он, вдруг догадавшись, спросил, почему греческая грамматика может представлять интерес для молодого чело-века, намерившегося, равно Наполеону, посвятить себя артиллерии. Он бы этак спросил, а я бы, отве-чая на вопрос, нашел силу переломить стеснение и просить его о ходатайстве перед какими-нибудь своими знакомыми о зачислении меня в артиллерийское училище вне достижения мной положенного возраста. В моем представлении, такие знакомые обязательно у отца были, и ему во исполнение просьбы оставалось трудов-то, как лишь найти в столе записной справочник с адресом тех необходи-мых знакомых людей и написать о допуске меня к училищу.
Разумеется, из моего маневра ничего не вышло. Отец снисходительно рассмеялся и посоветовал делать так, как велит грамматика. Я вернулся в свою комнату с детским глобусом, с детскими же книгами и окном на забулыженную улицу, которая через два дома упиралась в речку с сенной площадью на другом берегу и на которой, сколь это не излишне говорить, никогда ничего не происходило, потому что никогда ничего не могло произойти на такой улице такого города, хотя и соперничающего с самой губернской Пермью, но уездного, заштатного, отстоящего от столиц и границ на тысячи верст и имеющего воинского гарнизона, как, впрочем, и сама губернская Пермь, всего с полубатальон, в связи с чем военного человека можно было встретить в нем с тою же частотой, что и какого-нибудь эфиопа или зулуса. Само название полубатальон было оскорбительным, и я всей душой жалел командира этого полубатальона, полагая его вторым в мире по несчастью человеком, первым, конечно, числя только себя. Я представлял его потерявшим интерес к жизни, мрачным, потухшим, никак не сводящим концы с концами, ибо на полубатальон ему всего давали вполовину: половину винтовок, половину патронов, половину довольствия, амуниции, жалованья, и даже погоны его были тоже половинными. Ставалось отчего помрачнеть и потухнуть. И хотя изредка я видел его где-нибудь на Главном или Покровском проспекте и видел не в столь уж трагическом положении, скорее наоборот, в хорошем состоянии духа и всегда в хорошем мундире с вполне нормальными, целыми и шитыми золотом погонами, полностью довольного своим положением. Хотя я видел его таковым, но не верил виденному, а верил своему представлению.
Я часто бегал в ту части города, не столь уж от нас далекую, чтобы считать это подвигом, но я часто бегал к казармам этого полубатальона и только с тем, чтобы посмотреть на окна, за которыми текла армейская жизнь, или подождать открытия ворот для пропуска подводы, чтобы эту армейскую жизнь на миг увидеть. Разумеется, из стеснительности я не мог себе позволить торчать около казарм подолгу, как это сделал бы любой другой мальчишка. Я только шел к казармам и рисовал свою жизнь, необы-чайно счастливую жизнь военного человека. А по достижении казарм я со стучащим сердцем и с вели-кой равнодушной миной на лице проходил мимо, зорко стреляя жадными глазами по окнам или воро-там, жадно и чутко слушая, не донесется ли мне пленительная команда какого-нибудь воинского уп-ражнения или чего-то еще в этом роде. В такие минуты я совсем не помнил, что в казармах располага-ется столь презираемый мной полубатальон. Я проходил казармы, сворачивал вправо по Александровскому проспекту и шел до Царского моста, где снова сворачивал вправо, чтобы пройти по улице с отцовским учреждением все в той же несбыточной надежде заполучить случай судьбоносного отцова вопроса о том, что я здесь, возле его учреждения, делаю. Я проходил его учреждение с тем же сердечным биением и с тем же равнодушием на лице. Но с первым же шагом, отдалявшим меня от учреждения, я возвращался к унылой действительности унылого города с унылым полубатальоном, где, я подозревал, не было даже гауптвахты, и с нарушителями обходились полицейским участком. На гауптвахту же мне надо было попасть всего один раз. Я готовился служить государю-императору беспорочно, не за страх, а за совесть, и, конечно, ни о каких наказаниях в отношении меня не могло идти речи. Ни о каких наказаниях, никогда кроме одного-единственного раза, специально мной предусмотренного, потому что Наполеон тоже однажды оказался на гауптвахте, где по каким-то причинам находилась книга Законов Юстиниана, императора Восточной Римской империи шестого века нашего летоисчисления. Наполеон прочел ее и потом поражал правоведов доскональным знанием римских законов. Вот для такого раза мне нужна была гауптвахта.
Боже мой, сколько же мне жаждалось в те годы, чтобы быть похожим на Наполеона! Пусть потом, - говорил я себе, - пусть во взрослые годы, я не буду считать себя вправе равняться на него. Пусть он один вырывается вперед. Ведь в бедной Франции кровожадные монтаньяры подняли руку на своего короля, и хорошо, что в то время жил Наполеон, и хорошо, что он не испугался стать императором.
Я же любил своего государя, я желал ему здравствовать и царствовать вечно. Так отчего же мне было хотеть равняться с Наполеоном во взрослой жизни? С меня достаточно было служить артиллерийским генералом и отдать жизнь за величие Отечества и государя.
При таких, мыслях я едва не в слезах возвращался домой - и как же мне было плохо, что я родился в этом городе!
Я был младшим и поздним ребенком. Все старшие брат Гриша, брат Саша и сестра Маша вышли из дома и жили отдельно. Брат Гриша служил инженером на заводе в Перми и, по сути, был уже не бра-том Гришей, а дядей Гришей или Григорием Алексеевичем, потому что был куда как старше меня, и дети его, мои племянники, были мне ровесниками. Брат Саша тоже не годился в брата Сашу, потому что был офицером кавалерии. Я его обожал не менее Наполеона, но он жил какой-то странной, мне непонятной жизнью, и я был ему не интересен. И не по младости лет моих я был ему не интересен, а по иной причине, каковую сейчас я могу объяснить тем, что мы были слишком отличительны друг от друга характерами. Вернее всего, он меня считал домашним и книжным паинькой и явно мной пре-небрегал, выказывая свое внимание лишь тем, что при случае с иронией советовал больше читать ис-торических и философских авторов, порой называя меня Спинозой. С отцом у него были отношения тоже неясные. На моей памяти у них произошел такой случай. Тотчас же по производству в первый офицерский чин Саша приехал домой спросить у отца разрешения на женитьбу. По своей природе красивого и отчаянного человека он бы не стал просить о разрешении, если бы не мудрейшее обстоятельство, то есть закон, получивший силу с тысяча девятьсот первого года, то есть как раз со времени Сашиного производства, в нарушение которого никакая женитьба никакого офицера русской армии не была возможной, если он не имел внеслужебных средств или годового оклада в определенную сумму. При наличии оклада менее указанной суммы офицер обязан был внести в полковую кассу определенный денежный залог, именуемый реверсом. Саша получал в ту пору ровно половину требуемого, да и, прямо сказать, покамест не получаю такого оклада и я, будучи уже в третьем чине. Реверс этот являлся гарантией обеспечения семьи на случай смерти офицера. Эту-то гарантию Саша и приехал просить у отца. Но отец ни этой гарантии, ни какого-либо иного ручательства на сей счет дать Саше не мог, потому что только для Саши у него таких средств не было. Еще была девушкой сестра Маша, и еще ваш покорный слуга, то есть я, едва перестал играть в лошадки.
На самое короткое время отрываясь от повествования, я не могу не обратиться к моему замечанию о мудрости того обстоятельства, по которому офицер должен был иметь гарантии состояния. Сам закон, возможно, и понес в себе нечто бесчеловечное по отношению к молодому офицерству, и, конечно, многими зачлось это государю в вину, однако же, мудрость и польза такого закона заключалась в том, что огромная масса молодых людей, включая Сашу, а потом и меня, не сделала, поддавшись порыву первой страсти, непоправимых ошибок, не создала необеспеченных семей, необеспеченность которых пагубно отразилась бы на службе и на морали их создателей. Я полагаю, так же считал и наш отец. На просьбу Саши он рассердился и более рассердился не потому, что не мог дать Саше ручательства, а потому, что обнаружил в образе жизни Саши, едва вышедшего из-под родительской и казарменной опеки, ветреность и распутство. Может быть, предполагая в Саше эти качества, отцу все же следовало быть более корректным. Но, по его предположению, не много же Саша думал о службе, науках и своей нравственности, коли не дал себе труда избежать ловко расставленных силков какой-то окологарнизонной вертушки. В воображении отца не было места иной девушке. Ему было ясно, что за вчерашнего юнкера, только-только получившего первое жалованье, согласиться пойти замуж может лишь испорченная женщина. И он, ни о чем не спрашивая, сердитыми, покрывшимися льдом глазами, посмотрел на Сашу и сказал:
- Юноша, в двадцать лет жениться порочно! - а потом сказал то, что, вероятнее всего, и отдалило Са-шу. - И более недостойно офицера, - сказал он потом, - лишать своих младших брата с сестрой каких- либо видов содержания.
Надо сказать, что мы жили только на отцовское жалованье. Была еще у матушки усадьба в Уфимской губернии на берегу реки Белой, но она, по сути, являлась дачей и уже тем была хороша, что позволяла нам все лето проводить вне города. Саша все это прекрасно знал. И я уверен, что на средства семьи он претендовать не собирался, а лишь желал получить ручательство, от которого бы отказался вслед за женитьбой. Я это знаю по многим другим примерам. Я и сам поступил бы точно так, если бы оказался на его месте. Ошибка такого расчета крылась в том, что ручательство давалось бы не Саше, а на слу-чай смерти Саши, то есть вступало бы в силу вне зависимости от его желания. И, не приведи господи, случись такое, мы бы обратились в нищих. Для Саши я, разумеется, в любую минуту был готов отка-заться от всех, рассчитываемых на мою долю средств. Но меня никто спрашивать не собирался. Вот такая ситуация вышла у Саши с отцом, и отцовские слова были приняты Сашей оскорбительными. Он уехал едва не сразу, долго не писал и открылся только в Маньчжурии. Надо ли говорить, сколько жад-но я следил за ходом тех событий, всегда хватая газеты прежде отца, и однажды, разрезав "Ниву", был ошарашен огромным фотографическим снимком офицеров отряда Мищенко, среди которых нашел Сашу. До этого мы все: и я, и отец, и матушка, и старая наша няня, и прислуга, таясь каждый другого, ежедневно просматривали списки убитых и раненых. Матушка с няней ежедневно не по разу читали молитвы и просили всех святых заступиться за Сашу, при этом всегда горько плача. 0тец был сдержан, и я полагаю, более-то от того, чтобы дать пример матушке. Я же сам рвался туда, полагая Маньчжурскую войну за единственный мой шанс опередить кумира, и завидовал Саше, причем иногда завидовал нехорошо, с ревностью, думая, как не справедлива судьба ко мне и как благосклонна к Саше. Ведь ему совсем не надо было войны, ему надо было жениться. Ну вот бы и женился, и служил бы по статской, и вечером бы прятался с обнаженной женой в спальне. Однако же он сражается за Отечество, ему государь выразит свое благоволение, он вернется героем и спросит меня что-нибудь ироническое и обидное, например, сколько философических авторов я прочитал за время, пока наша армия сражалась. Вот, Саше совсем не надо было сражаться, но он сражался. А мне просто необходимо было быть в Маньчжурии, но я сидел в уютной школярской своей комнате и после утреннего чаю с изюмной булкой и маслом ходил в гимназию. Я так думал. А тут увидел этот фотографический снимок, увидел, как красивы, скромны и сдержанны все изображенные на нем, увидел, печать каких трудов скрывается за этой сдержанностью, и мне сделалось стыдно, будто я все это время предавал Сашу. А я его не предавал. Я только хотел быть там же. Тот снимок у нас сделался иконой. До сего времени он стоит в каслинской рамке в гостиной комнате. Уже нет ни отца, ни матушки, и в доме живет сестра Маша со своей семьею, но снимок стоит. От него мы все поверили, что Саша вернется. Я даже взял с матушки тайное слово о том, что мы Саше в счет реверса отдадим дачу на Белой, только чтобы он смог жениться.
- Мне не нужна будет дача, ведь я тоже пойду в военную службу, но я никогда не женюсь! - открылся я.
Вообще-то уже, сам того страшно стесняясь, я любил одну девочку, дочь товарища отца, любил и не знал, как мне быть без нее в будущем. Но матушке я натвердо сказал о своем намерении никогда не жениться - только бы она отдала дачу Саше.
И Саша вернулся невредимым. И вернулся с клюковкой на шашке, то есть с орденом Святой Анны четвертой степени и другими орденами. Первые дни после всех торжеств и приемов, вызванных его возвращением, он ходил по дому, ходил, ходил, ходил, все рассматривал, все трогал и молчал. Потом большее время стал проводить вне дома. Я его видел в кругу других офицеров, которых в городе стало много, потому что расквартировался в казармах полубатальона целый полк. Так вот, я стал его видеть в кругу офицеров, верно, таких же маньчжурцев, на пролетках или возле ресторанов на Покровском и на Успенской. Видел его даже с девицами особого поведения. Домой он возвращался, если возвращал-ся, поздно, всегда пьяный и в запахах, по моему тогдашнему мнению, обличающих его недостойное поведение. Отец же строго запретил осуждать Сашу и давал ему деньги. Бывало, он в прихожей долго развязывал башлык, гремел анненской своей шашкой и сапогами. Встречать его всегда выходили ма-тушка и нянюшка. Я видел, что обеим им было больно и стыдно друг друга. Но они выходили вдвоем. Он припадал к их рукам, говорил веселые глупости, а через четверть часа, оттаявший и совсем опья-невший, начинал плакать, называя отчего-то себя и армию похоронной конторой. Если видел меня, обязательно спрашивал:
- Ну что, Бориска, проиграли макакам коекаки?
Потом он уехал и исчез то ли во Внутренней Монголии, то ли в Персии более точно мы узнать не смогли, потому что запрашиваемые отцом сведения говорили и то и это. А потом скоротечно умерла матушка. Отец долго крепился, но равно же в одночасье скончался в двенадцатом году. В дом, как я уже говорил, пришла жить сестра Маша с мужем, земским деятелем, и детьми. А я, точно по ирониче-скому ко мне отношению Саши, вдруг в последнем классе гимназии стал думать об университете и стезе исторического исследователя. Интерес к истории у меня сохранился до сих пор. Полагаю, он был и ранее, в детстве, и мое состязание с Наполеоном тоже имело исторический оттенок в духе сравнительных жизнеописаний Плутарха. Но, как часто бывает, в последний момент ничего менять не стал и решительно пошел в пехотное училище, окончил его одним из лучших, получил право выбора и взял службой артиллерию. Потом подготовился в Михайловскую Артиллерийскую Академию. Товарищи и командиры давали мне совет идти в Академию Генерального Штаба, доказывая, что Михайловская готовит более инженеров и ученых, нежели артиллеристов. Я поступил вопреки советам и быстро пожалел, ибо не нашел в себе свойств, необходимых науке, и тянулся к живой работе в войсках. По службе я продвигался более чем успешно и к началу войны, к двадцати шести своим годам, имел чин штабс-капитана и назначение командиром батареи, что обычно достигается лишь годам к сорока. Батарея входила в состав Приморского отряда на Кавказе, расквартировалась в городе Батум, и для меня война началась лишь в ноябре, когда под городом Хоп турки высадились десантом. В боях, длившихся пять дней кряду, я отличился, был отмечен и представлен к ордену Святого Георгия. Я был в совершенном счастьи. Но и в этом счастьи я увидел совпадение того обстоятельства, что мне приказали стрелять по возмутившимся селениям, с обстоятельством в жизни Наполеона, когда он, совершенно еще никому не известный артиллерийский капитан, не задумываясь, готов был применить против толпы пушки. Я не знаю, отчего я нашел приказ неисполнимым. Я только в одну минуту увидел эти совпадающие обстоятельства, хотя до того совершенно перестал думать о Наполеоне, я увидел эти обстоятельства, увидел последствия своего отказа и все-таки вернул пакет штабному офицеру, откозыряв и присовокупив слова о том, что я не нахожу возможности к исполнению. Я не осудил тех, кто этот приказ исполнил вместо меня. Я просто был уверен, что мне другим способом поступить было не предназначено. Совпадающие же обстоятельства из моей жизни и жизни Наполеона прошли просто обычной констатацией не более. Потому при всей последующей немыслимой боли и немыслимой быстроте моего падения: отстранения от должности, лишения оружия, аресте и всем прочем - я ни в чем не раскаивался. Я понял, что все в моей жизни закончилось, и жалел лишь о том, что закончилось так быстро. Я вспомнил Сашу. Я вспомнил, в каком он счастии находился, когда надеялся получить ручательство, и как скоро он этого счастия лишился. Я переживал только это. Из минуты в минуту, из часа в час и изо дня в день, не смыкая глаз ночами, я думал только об этом и, возможно, стал бы искать способа покончить с собой, если бы арест продлился еще некоторое время, потому что я увидел виноватым в прекращении счастия Саши лишь одного себя: ведь оттого отец отказал Саше в ручательстве, что был я, и необходимы были средства для меня. Своим пребыванием на этом свете я, выходило, лишил Сашу счастия. Возможно, переживание за Сашу было защитой от переживаний за себя, за свою так счастливо начавшуюся и так скоро прекратившуюся жизнь. Но зачем нужна была эта зашита, я не знаю. Мне кажется, за себя я переживал бы менее. Но вышло так, что я переживал за него.
Через несколько дней ареста полковник Алимпиев, начальник штаба отряда, с молчаливого согласия сослуживцев нашел возможным замять дело. Мне дали назначение, и несложные хлопоты по оформ-лению его немного меня отвлекли, хотя, если по совести, я повороту событий не обрадовался. "Какая в том разница, отметил я себе, буду ли я в погонах штабс-капитана пограничной стражи или буду в по-гонах рядового арестантских рот. Ведь я лишил Сашу счастия. "
С застывшим от подобного переживания и неблагодарным лицом я закончил оформление документов, навеял на товарищей и начальство, спасшее меня, дурное настроение и вышел из штаба отряда в намерении отправиться на железную дорогу для немедленного отъезда. Погода ветер с дождем загнала меня в пролетку, и хромовый запах поднятого кожуха вкупе с сухим скрипом сидения подвигли меня на чашку кофе. Я сказал извозчику.
- Ета адин секунд, сардар! - откликнулся извозчик, назвав меня привычным турецким словом, обозна-чающим высокое военное начальство. - Адин секунд, но толка... - он задержал на мне угрюмоватый взгляд.
- Что? - спросил я.
- Но толка все кафейн закрит. Восстаний! - сказал он.
- Поищи, - попросил я.
- Вот что, сардар, - сказал он, помолчав, - Если хочешь европейски обед, салат-малат, спаржа-маржа, я отвезу тебя рестуран. Если хочешь наш обед, приглашаю тебя к себе гостем.
Было бы наивным предполагать, что в первую мысль я не счел его турецким агентом. А во вторую мысль с тоскливой веселостью я нашел в его предложении логику: всякое преступление влечет за со-бой следующее. Отказался выполнить приказ - извольте получить предложение сотрудничества с вра-гом.
- Сколько же агентам платят? - вырвалось у меня.
Извозчик, едва до него дошел смысл моего вопроса, так дернулся, что лошадь, приняв его конвульсию за понукание, взяла с места в карьер. Кое-как выровняв пролетку, ошпарив меня укоризной угрюмого взгляда, извозчик покатил к ресторану, в виду которого я отчего-то захотел изменить свое намерение.
- А что, хозяин, - спросил я. - Твое предложение еще в силе?
- В силе не в силе, но толка от души я тебя гостем звал, капитан! - сердито ответил извозчик и, посчи-тав эти слова недостаточными, прибавил. - Мы не князья, да все же люди!
-И мы не князья, да все же военные! - ему в тон сказал я.
Он оглянулся, смерил меня взглядом, как бы прикидывая, стоит ли со мной разговаривать, и, решив, что лучше сказать, нежели промолчать, со вздохом проговорил:
- Один ваш капитан отказался нашу деревню из пушки стрелять. А ты говоришь: агент.
- Вашу деревню? - спросил я.
- Не мою, но нашу. Какой такой разниц: мой или не мой. Все равно это наши люди. А он приказ отка-зался. Он каторга пошел.
- Какое вам до всего этого дело! - взорвался я. - Уж не возомнили ли вы себе, что вся русская армия состоит из таких офицеров, как я, в связи с чем ваш гнусный бунт увенчается успехом!
И опять, взорвавшись, я чувствовал, что никому ничего объяснить не могу, но поступил так, как то было мне положено поступить.
Я не помню, сколько заплатил извозчику и заплатил ли вообще. Я не помню, как под дождем дошел до вокзала железной дороги, явился к коменданту. По обстановке на (фронте и из-за восстания короткий путь от Батума до селения Олту, где располагался штаб отряда, был невозможен и приходилось туда добираться большим кругом через Тифлис и Карс. Поезда сегодня не предполагалось. Я, все еще в скверном расположении духа, зашел к парикмахеру, в буфет, в офицерский зал и, найдя место подаль-ше от света, попытался забыться. Мокрая форма тому не благоприятствовала. Вскоре я озяб и помеч-тал о хорошей дозе грога или местной водки. В силу указа о запрещении спиртной торговли в связи с военными действиями, ничего подобного в буфете взять было невозможно. Я; лишь терпеливей запах-нул тужурку и, вероятно, через час такого моего сиденья меня отыскали два знакомых штабиста с при-глашением на некую, организованно в мою честь и вне офицерского собрания пирушку. Я дал себя уговорить и вскоре оказался на квартире полковника Алимпиева, инициировавшего мою судьбу от суда в пограничную стражу. Разумеется, я не преминул выразить ему свои самые признательные чув-ства, искренность которых в связи с причиной моего переживания по поводу Саши была не совсем полной. Он, разумеется, это увидел и, несколько обособив меня от остальных, в две минуты сказал, что он служит в этом крае с самого его присоединения, то есть едва не сорок лет, и кому, как не ему оце-нить мой поступок. Я не стал напоминать, что мой поступок есть преступление. Я лишь сказал, что он вызван не теми принципами, которые господин полковник, возможно, во мне предполагает.
- Плохими времена бывают только в отсутствие поступков, молодой человек!- сказал в ответ полков-ник Алимпиев, и так как ни о каких временах и ни о каких оценках у нас не шло речи, то я предполо-жил в полковнике резонера и начетчика, употреблявшего заученные знания к месту и не к месту.
Чтобы уйти от дальнейших сентенций, я как можно приятнее сказал ему мое согласие с ним, и он, ка-жется, остался доволен тем, что сумел внушить мне свою мысль.
Далее пошли обычные церемонии знакомства с прибывающими на пирушку офицерами. Некоторые из них явились в сопровождении жен. И когда рассаживались за стол, полковник Алимпиев представил мне маленькую белокурую и чрезвычайно изящную женщину с глазами, сколько глубокими и замкну-тыми, столько же одновременно мерцающими и придающими лицу ее притягивающую силу.
- Капитан, представляю вашему попечению мою племянницу Наталью Александровну, по мужу Сте-панову! - были его слова, которые я усвоил, а последующая его рекомендация меня Наталье Александровне вся утонула в ее глазах.
- Ну что же вы, капитан! - услышал я затем ее тихий и настойчивый голос. Услышал и увидел, что офицеры, стоя, держат бокалы с вином и явно ждут чего-то от меня.
- Да! Здоровье государя-императора! - выпалил я первое же, смутив присутствующих тем, что, оказы-вается, не попал в здравицу, которая была провозглашена, мне.
За все время я еще ни разу не сказал о своем отношении к женщинам, кроме упоминания о детском моем увлечении дочерью товарища отца и о решении никогда не жениться, сказанном матушке. Жен-щин я не бежал, но отношение мое к ним было таковым, что в качестве жены я никого из всех встре-ченных не увидел и как-то смирился с этим, найдя в холостом образе жизни большое удобство ну хотя бы потому, что не имел обязательств отвечать за кого-то, кроме себя самого. Выходила моя жизнь по пословице, слышанной от нянюшки: "Одна голова не бедна, а и бедна - так одна!" И мне вполне этого доставало, хотя в целом, с годами, я хотел бы видеть себя окруженным семьею.
Свой конфуз со здравицей я объяснил не вполне обычным моим состоянием и весь последующий вечер провел в редкостном вдохновении, что по отношению ко мне отнюдь не означало безудержного веселья или чего-то еще в этом роде. Я много, охотно и со всеми пил, подружился с кунаком полков-ника Алимпиева сотником третьего горско-моздокского казачьего полка Раджабом - фамилию в тот вечер я не запомнил - в знак закрепления нашей нерушимой дружбы предложившим мне свою шашку. Шашка его была столь редких достоинств, что я решительно отказался от подарка. Стоило мне только увидеть цветные переливчатые разводы по лезвию станка, как я тут же, без разбора клейма, понял его цену. Отдарить чем-либо подобным я был не в состоянии. Моя серийная шашка образца восемьдесят первого года, кроме как оскорблять, в таком случае ни на что не была годна. Я решительно отказал Раджабу. Его, мягко выражаясь, отказ не устроил. У нас едва не произошла стычка, которая присово-купила мне в глазах окружающих дополнительный положительный взнос. В конце концов, нас с Рад-жабом помирили. Мы обнялись. Он, высокий и могучий, и я, едва достающий ему плечо - вид был опять в мою пользу. Я обреченно протянул ему свой серийный клинок, и он порывисто, с благоговени-ем его принял.
- Я знаю, ты причислен к нашему Олтинскому отряду! - сказал он мне. - Не переживай. Мы найдем способ вернуть тебя в артиллерию. И еще, - прибавил он. - Служить мы будем рядом - я тебя научу владеть шашкой!
Хотя я слыл фехтовальщиком не из последних, сейчас счел нужным согласиться на положение учени-ка, ибо, подумал я, для такого клинка, которым я теперь владел, необходимы были другие приемы.
Сказав о том, что я много охотно и со всеми пил, я не сказал, то есть не успел сказать, что был при этом трезв и сдержан, не столь многословен, как, вероятно, хотелось бы симпатизирующим мне това-рищам, а если говорил, то говорил как-то веско и значительно, то есть слова мои воспринимались вес-ко и значительно. И чтобы не пускаться в описания своих пусть кратковременных и, более того, мни-мых достоинств, я попытаюсь сказать одно: что бы я в этот вечер ни делал или даже ничего не делал, - мне совершенно все зачитывалось в достоинства. А делал я не все достойно. Сколько меня ни воспи-тывали в училище и Академии, я сегодня позорно забыл все приемы галантности и вскоре же после конфуза со здравицей невежественно оставил Наталью Александровну на внимание другого ее соседа. Я видел, ему доставляло удовольствие ухаживать за нею. Это меня сильно и болезненно трогало. Но это было для меня легче, нежели бы я оставался ее кавалером. Я бы, пожалуй, облил ее вином или соусом. Я бы, пожалуй, наговорил ей пошлостей или бы сделал что-то такое, отчего убежал бы в дальние комнаты стреляться. Я обыкновенно ее испугался. Я уже понял, что мужа ее сегодня нет, и это принесло мне наслаждение. То есть это позволило мне без какого-либо стыда украдкой следить за нею, наслаждаться ее присутствием. Она чувствовала мою слежку и мое наслаждение от слежки. Но я только видел, что это ей не приносит раздражения. А нравится ли, хочется ли ей ощущать на себе мой скрываемый взгляд, хочется ли ей догадываться о моем перед нею всеобъемлющем и сладостном страхе, нравится ли ей вообще мое присутствие - этого я по ее поведению распознать не мог. В какое-то время от этого неведения я впал в озлобление. "Так вот вы каковы! - сквозь сильные удары сердца родил я презрение к ней, совершенно не принимая ее замужнее положение. - Да вы просто вертушка!" Целую минуту я пребывал в озлоблении, от которого мне тоже было хорошо. Но стоило мне поймать чуть направленный в мою сторону мимолетный и, возможно, случайный взгляд ее - я забыл о том, что она окрещена мною вертушкой. Я забыл, что озлоблен на нее. Я такое творилось поочередно несколько раз. Наиболее опытные и внимательные участники пирушки, конечно, раскусили меня безошибочно. И, как ни странно, эта моя страсть к замужней женщине в их глазах тоже прибавляла мне достоинств. Я выходил чем-то вроде больного обреченного ребенка, которому позволялось все. Я понял это. Я вспомнил, отчего это. Я увидел себя жалким.
Я нашел минуту выйти во двор. Ветер к ночи затих, но дождь продолжался. Я унесся мыслью к своей родной батарее, представил ее в поле, то есть вне селения, застигнутую непогодой. Все-таки я был пьян. Я захотел к моим товарищам. Я вышел за ворота и пошел к ним. 'Меня хватились тотчас же. Раджаб и еще несколько офицеров догнали меня и с восторженным голготанием внесли на руках в дом, где с шумом еще несколько раз выпили. Я заметил - мое исчезновение и мое появление никоим образом не сказалось на Наталье Александровне. Приступ сильной ревности не отпустил меня до' са-мого конца ужина.
Ночевал я в номере у Раджаба. Несмотря на выпитое, по обыкновению проснулся рано. Вспомнил подарок Раджаба и его приглашение отправиться в отряд вместе. Вспомнил свое незыблемое обещание и вспомнил, что давал его не на квартире полковника Алимпиева, а в ресторане. Медленно и понемногу я восстановил картину нашего загула. В номер мы едва притащились. Помню, я говорил о Наталье Александровне, говорил об ее черствости и эгоизме. Я, не называя ее имени, спрашивал, почему женщины столь черствы и эгоистичны. А Раджаб, зная, о ком идет речь, клялся утром же пойти к ней для объяснений. Он клялся, что для меня он это сделает. Эти разговоры я перемежал любованием своей новою шашкой и спрашивал Раджаба, не гурда ли она, не франгули, не терс-маимун ли. Я перечислял известные мне сорта старинных клинков, но ни одного не угадал, чем ввел Раджаба в некоторое уныние, ибо невольно заставил его усомниться в цене подарка. Он, поначалу весело отрицавший мои перечисления и сберегавший подлинное название своего клинка на потом, вдруг недоуменно, и, по-моему, обиженно глянул на меня, а потом прищелкнул пальцами.
- Эх, жизнь моя непутевая! - сказал он.
Почему он сказал именно эту фразу, я не понял, но понял, что доставил ему огорчение.
- Да что ты, Раджаб! - воскликнул я, прижимая к себе вынутый из ножен клинок. - Если бы ты мне по-дарил суковатую палку, я и тогда был бы счастлив!
Таким образом я хотел поправить дело, но лишь усугубил его.
- Как же суковатую палку! - вскричал он с полной обидой. - Кто дарит суковатую палку?
Тут и я обиделся, но сдержал себя и сказал, что, не приведи бог, но если однажды у Раджаба будет всего лишь суковатая палка и он мне ее подарит, я буду счастлив принять такой подарок.
- Что вы несете, капитан! - сузил он глаза.
- Не будьте бараном, сотник! - побледнел в ожидании стычки я.
Он медленно стал подниматься и столь же медленно навстречу стал подниматься я. У меня была сла-бость - в пьяном состоянии я все делал плохо. Мне всегда казалось, что другие, опьянев, более владеют собой, более сохраняют, если не улучшают, свои способности. Я же в пьяном состоянии все делал плохо - и фехтовал, и стрелял, и соображал. Я только мог долго пребывать в хорошем расположении духа, не шататься и говорить глупости, не совсем меня изобличающие. Но сегодня по неизвестной мне причине я вдруг оскорбился на слова Раджаба и мгновенно оскорбил его. Мы стали медленно подниматься друг другу навстречу. Женщины, бывшие с нами, с криком побежали от нас. Шашка Раджаба была у меня в руках. Я дал ему время вынуть мою. Я увидел, как он ею остался недоволен, хотя и попытался это скрыть. "Зато ты на голову выше меня, что означает: рука твоя длиннее моей!" - как бы восстановил мысленно я справедливость. Мы отшвырнули стулья и сделали одновременный выпад. Я ощутил тягу моего клинка к противнику. Он словно бы помогал мне. Моя бывшая шашка на такое не была способна. Раджаб с него оказывался в невыгодном положении. Более того, я почувствовал, что он рубится в полсилы. Отразив его, я вложил клинок в ножны.
- Что? - закричал Раджаб да вдруг остановился и ударил себя кулаком в лоб. - Что? - еще закричал он, но с другой интонацией. - Почему это первым не сделал я?
Он порывисто шагнул ко мне, и было уже протянул мою шашку мне в подарок, но спохватился, убрал ее в ножны, подхватил меня на свою высоту и заревел кому-то в распахнутые двери номера принести вина. Так мы кутили едва не до утра.
Сейчас я дотянулся до клинка и погладил его. Он, как кошка, на ласку податливо откликнулся, заразив меня своей уверенностью и желанием что-то сделать воинственное и великое. Я снова с болью вспом-нил мою родную батарею. Без меня она казалась никому не нужной и брошенной. "Ее явно теперь все игнорируют, и новый командир, выслуживаясь, мучает людей!" - подумал я.
- Едем сейчас же! - стал будить я Раджаба.
- Увы, мой друг! Мы выедем не ранее послезавтрашнего рассвета. У меня дел здесь еще на два дня! - охладил меня Раджаб.
- Тогда я поеду железной дорогой! - сказал я.
- Прежде всего, мы решили ехать вместе и не железной дорогой, а верхами и через горы, - напомнил Раджаб. - Далее, я должен по твоему делу посетить госпожу Степанову!.. - конечно, я догадался, что он шутит. - Далее, - продолжал Раджаб, - я обязан нанести два визита: один из них чисто деловой, а один - самого приятнейшего свойства. И коли отпуск из полка у меня заканчивается через два дня, то он закончится через два дня! Так что, мой юный друг, этих двух дней здешнего пребывания нам никак не избежать!
- По чину юным другом пристало быть вам, сотник! - обрезал я, после чего мы сделали маленькую экскурсию в наши биографические данные.
Он оказался старше меня годами и происходил из хунзахских ханов, в Кавказскую войну участвовав-ших на русской стороне.
- Значит, я счастливый обладатель... - стал говорить я о шашке.
Счастливый обладатель клинка зульфакар, который принадлежал самому Али! - играя голосом, пере-бил меня Раджаб, но тотчас выправился. - Про зульфакар я соврал.
Но твоя шашка была изготовлена в знаменитом селении Амузги для дяди моего дедушки по матери.
-И ты ее подарил мне! - осудил я Раджаба.
- Так было заповедано самим дядей, - сказал Раджаб. - У него был случай зарубить русских. Но он этого не сделал, а потом сказал, что тот из русских будет владеть этим клинком, кто так же поступит по отношению к врагу-мусульманину. Вот здесь на клинке это написано.
Я лишь махнул рукой - ну-ну! Раджаб проследил за моей отмашкой.
- Почему тебя до сих пор не убили? - спросил он. - Ты ведь каждую минуту ставишь себя так, что впору с тобой выяснять отношения на поединке.
- Ладно, - сказал я.
- Что ладно? - спросил он.
- Ладно. У меня есть возможность зарубить одного мусульманина, но я великодушно этого не сделаю.
- И по праву будешь владеть шашкой моего дедушки по матери! - понял шутку Раджаб.
Позавтракав, мы вышли в город в превосходном настроении. Разумеется, намерение Раджаба первым делом отправиться к госпоже Степановой, то есть к Наталье Александровне, оказалось шуткой. Мы оба отправились в штаб отряда к полковнику Алимпиеву справиться о сводке боев и посмотреть газе-ты. От этого занятия меня оторвал дежурный офицер, пригласив к телефону. "Моя батарея!" - ахнул я внутри себя.
- Да! Здесь штабс-капитан Норин! - закричал я радостно в трубку, но осекся, услышав голос Натальи Александровны.
- Дядюшка мой полковник Алимпиев предположил, что, вероятнее всего, вы проведете день бездарно! - сказала Наталья Александровна.
- Он непозволительно выдает военные секреты! - промямлил я.
- А потому, - не слушая меня, сказала Наталья Александровна, - вам предлагается сопроводить одну знакомую вам особу в пригородное селение.
- У меня нет верховой лошади! - нашел я в себе ума препираться.
- Но хотя бы править двуколкой вы можете? - рассердилась Наталья
Александровна, и только тогда до меня дошло, что олух я и есть олух.
Я залепетал всякие извинения. Наталья Александровна сурово оборвала меня.
- Ждите и никуда не отлучайтесь из штаба! Знаю я вас по прошлому вечеру! - сказала она.
- Что? - спросил Раджаб.
- Очевидно, я буду занят на весь день, - растерянно и в смущении ответил я.
- Госпожа Эс? - понизил он голос. - И да поможет вам Аллах!
- Она в некотором роде замужем! - как-то ненатурально возмутило я.
- Ох, штабе! Выдам я за тебя кого-нибудь из моих многочисленных родственниц! - хлопнул Раджаб меня по плечу.
Что-либо объяснять было бесполезно.
Двуколкой Наталья Александровна правила сама. Она была одета в серый дорожный костюм и дубленую короткую шубку с венгерскими застежками. Маленькая меховая шапка немыслимо держалась на собранных венцом ее волосах. Справа у нее лежала казачья винтовка, по поводу которой, скрывая свое чрезвычайное смущение, я отпустил плоскую шутку.
- Наша армия, к сожалению, состоит из кутил и пьяниц, отчего беззащитным женщинам приходится брать оружие в руки! - отбрила Наталья Александровна, и мне показалось, что она знает о наших ноч-ных бдениях.
Я постарался найти в ее тоне нотки ревности или чего-то в этом роде, но не нашел. Я молча сел на свободное место слева от нее. Она застегнула кожух и легонько вздернула вожжами. Лошадь, местная горская порода, взяла рысью. Наталья Александровна спросила, знаю ли я местность вокруг города. Я знал относительно.
- Мы едем в Салибаури на дачу к моему дядюшке, - сказала она.
- Ваш дядюшка совершенно вжился в местный образ жизни! - сказал я.
- В отличие от большинства остальных офицеров, - резко сказала Наталья Александровна, и я опять не понял, что она еще могла иметь в виду, кроме того, что сказала.
- И вашего мужа в том числе? - не ожидая сам, спросил я.
Наталья Александровна от неожиданности вскинула брови. Глаза ее хлыстом ударили по мне.
- Мой муж, не пройдя конкурса в Академию Генерального Штаба, нашел возможность остаться в сто-личном гарнизоне. Через неделю я отправляюсь к нему. И если бы он был здесь, он бы сидел на вашем месте. Не солдата же мне брать в сопровождение!
Слова облили меня холодом. А я-то было предположил себе! "Вернее, не я, а Раджаб!" - со злобой по-думал я, но следом поймал себя на мысли, что и я предположил едва не подобное.