ДАВНЕЕ СЛОВО УПСКРУЛИ.

Утро началось сумерками. Саша их почувствовал сквозь сон, как было в послесвадебную батумскую пору. Тогда они сняли комнату – большую, высокую с огромным ковром и плесенью. Солнца в ней не полагалось, потому что смотрела она не в ту сторону, и через соседнюю крышу, сквозь виноград и эвкалипты из нее можно было увидеть только опять крыши, эвкалипты и виноград. К такой комнате им досталось еще и ненастье.
Сегодня жена уезжала погостить к подружке – на две недели, то есть на четырнадцать дней, на триста тридцать шесть часов. Любой подсчет результатом имел одно – жена уезжала надолго, едва ли не навсегда. Саша с тоской погладил жену по горячему животу и с привычной обязательностью ощутил в себе молнию.
Жена от прикосновения проснулась, сначала спросила про сумерки, потом обняла Сашу, потом побежала в службы, на ходу распределяя ему полежать еще, а себе – позаботиться о завтраке.
Саша лежать не любил. Он встал и поглядел на дождь за окном. Он снова вспомнил батумскую поездку. Он знал, что жена осталась поездкой недовольна – и погода не ахти, и хозяйка, и питание, и, самое главное, она где-то там, то ли у хозяйки в умывальнике, то ли в море оставила обручальное кольцо. Примета, говорят, нехорошая. Но вот они с ней, с приметой, и без него, без обручального кольца, прожили семь лет. Между прочим, хорошо прожили.
Саша подошел к ванной и стал подглядывать за умывающейся женой. С батумской поры она чуточку округлилась, как бы дозрела. Теперь зрелая, она тянула его к себе гораздо больше. Он загорелся и вошел в ванную. Но жена его только расцеловала, от остального же отказалась, пообещав перед уходом на вокзал выкроить время – а сейчас ей надо быстро сбегать по делам, он ведь знает.
Саша умылся и пошел поднимать детей, крепеньких и в мать красивых сына с дочерью. Сын проснулся сразу. Дочь же не хотела открывать глаза и только грациозно потягивалась. Саша снова поглядел в окно. Там от дождя разбухал загаженный строителями пустырь. Саша так и сказал – пустырь. И ему вспомнилось созвучное батумское слово, то есть не слово, слово-то он забыл, а вспомнилось, как он в Батуми узнал созвучное пустырю их слово. Значения этого слова в памяти тоже не удержалось. Было прекрасных три или четыре солнечных дня. Они много купались. А помыться после купания было негде. Густые волосы Саши встопорщились гривой – в общем-то, довольно импозантно, что-то похожее на Баха или известного революционера Каландарашвили. Но местный молодой люд, равный молодому люду всех стран, беспрестанно и беззастенчиво на него оглядывался, часто отпуская своеязычные замечания. Однажды Саша не стерпел. Толпа молодых людей опять не пропустила его без замечаний, довольно обидных, чего не понять мог только полный идиот. И Саша подошел к толпе. Молодые люди смолкли. Лезть в бутылку Саша не собирался. Но и оставлять без внимания пусть и иноязычные, но шуточки ему надоело. Следовало как-то отреагировать – хотя бы для собственного успокоения. Он и отреагировал. Он подошел к молодым людям, поздоровался, на что они дружно ответили, и спросил первое пришедшее на ум. А первым пришло на ум спросить о том, что написано на афише, около которой молодые люди стояли.
- Какое сегодня кино? – спросил он и показал на афишу.
Ему с охотой растолковали.
Он заодно поинтересовался еще несколькими обиходными местными словами, на все получил совершенно вежливый ответ и после небольшого базара о том и о сем расстался с молодыми людьми закадычными приятелями, так что впредь они издалека его приветствовали и даже спрашивали, не досаждает ли ему какой-нибудь недоумок, потому что если он досаждает, то горе его матери – так молодые люди этого недоумка научат уважать других. Саше абсолютно никто не досаждал, потому что он успокоился и просто не обращал внимания – смотрят на его гриву или не смотрят, а если и смотрят, то как смотрят. Но они спрашивали, и Саше иногда даже становилось не совсем комфортно, ибо он не мог молодым людям дать проявить их дружеские к нему чувства.
Жена, конечно, того слова с афиши помнить не могла. Однако он пошел к ней на кухню, спросить ее если уж не о слове, то хотя бы о той батумской поре, помнит ли она, как дождливые утра там очень походили на сегодняшнее. Жена сравнение подтвердила, но как-то поубавилась в настроении и объяснила, что там ей не понравилось.
- Помнишь, как ты переживала из-за кольца, а я тебя утешал? – спросил Саша.
Жена посмотрела на него удивительно странным взглядом и вдруг расплакалась, да так по-бабьи безнадежно, что он тотчас с испугом увидел между собой и женой бездонную пустоту, пришедшую к нему фразой: «Какая между нами открылась бездна!» Следом же он просто ошарашился, потому что жена отшатнулась от него и выбежала из кухни, как если бы он был ей чужой, и их застал ее муж. Она выбежала, а он, ошарашенный, остался и вдруг взялся бесстыдно вспоминать батумское слово с афиши. То есть «бесстыдно» – это не совсем точно, потому что ему стыдно было стоять и вспоминать, но он ничего иного не делал, а только стоял и вспоминал. Вот это-то и было бесстыдным.
Тихонько вернулась жена. Она остановилась в дверях – чужая, какой он ее никогда не знал. Он подошел к ней и ничего не смог сказать. Она подождала и заговорила сама.
- Может быть, я не права, - сказала она. – Но ты меня сейчас обвинил в скупердяйстве!
- Какое скупердяйство! – внутренне закричал он, различая в ее голосе до холода отъединяющую силу.
Он ничего не мог понять. Он только видел, как она отшатнулась и выбежала, будто была чужой женой, и их застал ее муж. Он видел и вспоминал батумское слово. А теперь еще различил отъединяющую их друг от друга холодную силу.
- Зачем ты мне такое приписываешь? – ничего не нашел сказать он лучшего и понял, что к отъединяющей силе прибавил свою долю.
- Потому что ты никогда не хотел меня утешить! – сказала она.
И эти слова он принял с ошеломляющим открытием. Вот так враз, от двух мало что значащих или вообще ничего не значащих слов он открыл, что их жизнь вместе более невозможна, потому что в их жизни появился третий.
- Упскрули! – вспомнил он, наконец, батумское слово.
- Что? – спросила она с заметной тревогой, которая лишь подтвердила его открытие.
- Слово, обозначающее бездну, - объяснил он.
Она вновь заплакала – и вновь безнадежно. Саша оперся о стену и хотел подумать, что ему теперь делать. Но в голове было только это слово «упскрули». Оно не давало что-либо придумать. И он понял, что ничего не придумает, потому что уже все за него придумано и недалеко оставалось до того дня, возможно, четырнадцать дней, триста тридцать шесть часов, когда ему будет об этом сказано.
- Почему ты никогда меня не утешал? – жалобно спросила жена.
- А он? – спросил Саша.
Она непростительно долго молчала. Глаза ее переменой цвета и внутренней подвижностью напомнили батумское море. Поначалу Саша увидел в них страх и обреченность, потом стальную горячую молнию, а потом спокойный холод.
- Как ты смеешь! – в непреклонной воле сказала она.
Саша улыбнулся. Ничего более ему не оставалось. Он улыбнулся. Он отчетливой чередой вспомнил всю совместную жизнь, открывшуюся ему по-новому.
Жена взяла себя в руки.
- Ведь ты пошутил? – сказала она. – Ты пошутил, а теперь пожалей меня!
- Я жалею тебя! – сказал он совсем в ином смысле, которого она не поняла.
Она потянулась целоваться. Он вытерпел и порадовался тому, что она сегодня уедет.
- Мы ведь сможем понять друг друга? – спросила жена и сама испугалась, потому что вдруг засуетилась, спрятала глаза: - Ой, Саша, я же опаздываю по делам! – и все такое прочее до самой двери.
Только перед тем, как захлопнуть ее, она остановилась. Что-то остановило ее.
- Я быстро. А ты дождись меня! – попросила она.
Саша кивнул. Но лишь за ней захлопнулась дверь, он взялся собирать вещи – самые необходимые, имея в виду только то, что они должны уместиться в небольшую сумку.
Дети спросили, куда он. Он остановился – и впрямь, куда же?
- А вот есть такое дело – упскрули, - посадил он обоих на колени.
- Какое дело упскрули? – спросили дети, а дочь еще стала припоминать другие дела, которые он ей наобещал, но, как и полагается, не все исполнил.
- Упскрули, это упскрули, - сказал он.
- Ну так подождут тебя твои упскурли, - сказали дети.
Саша прижал обоих к себе. На несколько минут ему стало легко. Он даже неприлично захохотал – так стало легко. Он хотел вытряхнуть сумку, но неожиданно вспомнил те дни в Батуми, когда жена стала спать на соседний кровати и смотреть на него отсутствующим взглядом. Было в Батуми и такое время. Тогда он увидел не отсутствующий взгляд, а всякое другое – усталость от солнца и моря, недовольство хозяйкой, комнатой, погодой. Тогда он увидел это. Но сейчас он увидел – взгляд был именно отсутствующим.
Он ткнулся лбом в холодную стену. Тогда же в Батуми, обнимаясь ночной порой, она спросила, насколько он любит ее. Он не боготворил ее. Он не сгорал от страсти, не был готов по ее одному слову лишить себя жизни – как еще описывается любовь в книжках? Ему было с ней так необходимо спокойно, что он не мог без нее и минуты. Но любовь ли этот покой? Он решил, что еще нет, и сказал начистоту. Вот как он сморозил тогда и теперь бодал холодную стену.
Необычный жар стал сушить ему губы.
Прошел час. Жена задерживалась. Жар усилился. Голову свою Саша стал чувствовать печкой, в которой горят хорошие дрова. Прошел еще час. Он полез в ванну, побрился, сменил белье. Губы треснули. Он расцеловал детей и вышел из дома. Дети помахали ему в форточку, и сын попросил купить кекс, какой он любит, с изюмом.
По нему объявляли розыск, но дело пришлось сдать в архив незавершенным.